Плохо скопировав западную систему контроля над учеными, чиновники только ускорили деградацию отечественной науки.
Социологи Анна Кулешова и Денис Подвойский опубликовали статью, в которой говорится о пагубных последствиях бюрократизации российской науки на основе наукометрических показателей — «Парадоксы публикационной активности в поле современной российской науки: генезис, диагноз, тренды».
Эксперты привели множество фактов, доказывающих, что реформа российской науки, которая, кстати, скопирована с западных образцов, привела к самым пагубным последствиям. И не только из-за чисто российской специфики, в которой копирование чужого происходит внешне, не затрагивая глубинных основ отечественной психологии, но и из-за того, что на Западе эта методология давно признана ошибочной, то есть российские чиновники скопировали то, что давно пора выкинуть на свалку. В статье социологов, в частности, говорится:
«В последние два десятилетия в российском университетском и академическом мире под влиянием перманентных институциональных трансформаций (и как реакция на них) отмечается появление множества новых поведенческих практик, в том числе в сфере публикационной активности ученых. Реализация «майских указов» президента легитимировала перенос на отечественную почву всех удач и неудач зарубежной наукометрии, дополнительно способствуя интенсификации процессов менеджериализации, бюрократизации и «макдональдизации» как трендов развития российской науки. Возникли отечественные издания-хищники (Predatory Science Journals), а за ними черные и белые списки журналов, потребность в ретрагировании (отзыве от публикации) статей, нарушающих публикационную этику, увеличилось количество текстов в целом, стерлась граница между наукой и ее симуляцией. Опубликованные российскими авторами научные статьи, их качество и количество можно рассматривать как отражение общего и специфического неблагополучия продуцирующего их сообщества, а также как свидетельство разложения традиционной системы социального «воспризнания» научного труда и действовавших в ее рамках репутационных механизмов. В какой-то момент этичное поведение в научной сфере оказалось нецелесообразным.
Российский ученый на исходе второго десятилетия XXI в. не сильно отличается по условиям труда и существования от своих современников/соотечественников — работников систем здравоохранения и образования. Человек, приходящий сегодня на прием к врачу в обычную российскую поликлинику, нередко сталкивается с характерной ситуацией: большую часть времени приема доктор тратит вовсе не на осмотр пациента, но на производство документации, сопровождающей оказание медицинских услуг (не важно — осуществляется ли этот процесс при помощи компьютера или вручную). У больного возникает желание воскликнуть: обратите, пожалуйста, внимание на меня!
Порой создается впечатление, что врач общается не с пациентом, а с кем-то третьим — по его (весьма формальному) поводу, не отводя глаз от экрана монитора или амбулаторной карты. О том, в какой мере написанное в медицинских формулярах будет отражать действительное состояние организма, можно лишь гадать. И какая от всего этого «польза» — будет ли поставлен верный диагноз, назначено правильное лечение и побежден недуг? — тоже остается неизвестным. Врачи могут поставить тот, а не иной диагноз, исходя из соображений его «выгодности» (одни заболевания страховые компании оплачивают, другие — нет), чтобы не портить статистику, чтобы у больного-пенсионера хватило денег на лечение и т. д.
Сходная ситуация наблюдается и в науке — научные тексты пишутся не потому что есть потребность в приращении научного знания, а потому что они помогают решать задачи ненаучного характера, оказываясь частью многостраничных отчетностей, призванных фиксировать результаты профессиональной деятельности ученых, чтобы университет потом мог доказать свою эффективность количеством публикаций. Вузовский преподаватель — винтик бюрократической машинерии — занимается бесконечной «оцифровкой» студенческих достижений. При этом то, что происходит в аудитории, сам образовательный процесс приобретает де-факто статус второстепенного и мало интересного события, поскольку и студенты достаточно быстро понимают, что критерий их успеха в складывающейся системе отношений —не знания, полезные навыки и т. д. (как в случае с пациентом — здоровье, облегчение страданий), а балл, цифра, индекс или набор таковых, рейтинг. Эти величины должны быть «показателями чего-то», то есть кому-то что-то показывать, о чем-то свидетельствовать.
По факту подобные продукты измерения говорят лишь сами за себя, скрывая за иллюзорным или полуиллюзорным «метрическим» фасадом специфическую содержательную пустоту, или «наполненность» — но не тем, чем надо. Можно предположить, что ни врач, ни профессор, заполняющие бесконечные бумажки или их электронные аналоги, не являются виновниками сложившегося положения вещей, поскольку оно навязано им «извне». Сами они обычно оценивают его резко отрицательно, считая себя «заложниками системы», «рабами взбесившегося принтера», виня во всем вездесущую бюрократию, подозревая, что вся ситуация нездорова настолько, что может рассматриваться как нарушающая права человека. Представители административного аппарата по всей иерархической вертикали — от высокого начальства до рядовых делопроизводителей — обычно используют те или иные (расхожие) аргументы в защиту устанавливаемых правил и их причудливой логики.
Мотив оправдания системы, безусловно, соответствует корпоративному интересу этой группы — хотя бы потому, что обосновывает притязания ее членов на статус, властный ресурс и рабочие места. Но и их едва ли стоит упрекать в умышленном инициировании граничащих с абсурдом проявлений организационной жизни. Абсурд или дисфункциональные последствия генерируются системой как бы сами собой — при непосредственном участии сотен и тысяч акторов, но без прямого влияния «злонамеренной» воли кого-то из них конкретно. Усугубляет эту ситуацию то, что всегда «история науки была историей того, как ее мир становился все менее прозрачным для внешних наблюдателей, но при этом все более релевантным. Чем более важной становилась наука, тем менее понятной для неученых она была. Этот процесс сопровождался трансформацией интеракций между академическим миром и его социальным окружением».
Известный российский социолог Сергей Белановский экстраполирует эту ситуацию на другие сферы российской действительности:
«Мне хотелось бы обратить внимание на некоторые похожие явления в других сферах. Например, на «палочную систему» в полиции. Об этом писала Элла Панеях, и не только она. Вопрос с бородой, помню газетную публикацию советских времен на эту же тему. Борьба длится десятилетиями, а воз и ныне там.
Есть еще любопытное место в книге В.Суворова «Освободитель». Я не обсуждаю здесь концепцию Суворова и не собираюсь вступать в споры по ее поводу. Цитирую только относящийся к делу фрагмент.
«Наша система нуждается в отчетах, рапортах и достижениях. На том стоит. Рапорты об уничтожении тысяч германских танков и самолетов в первые дни войны были настолько фальшивыми и неубедительными, что политическое руководство страны перешло к показателям территориальным, как наиболее убедительным. От этого родились штурмы городов и высот (с большими потерями — С.Б.)».
Кстати, говорит это не сам Суворов, а некий армейский капитан, которого он цитирует.
Во всех этих случаях возникает вопрос — почему? Попробую ответить в логике управленцев. Почему палочная система? Потому, что иначе полиция вообще перестанет ловить нарушителей. И это уже проходили в 90-е годы. Для отчетности ловят невиновных? Это правда только отчасти, вопрос сильно преувеличен. Но пусть будет лучше так, чем никак.
Ученых заставляют публиковаться невзирая на снижение качества научного продукта? Согласен, что есть издержки, но пусть лучше так, чем они в своей массе будут просто бездельничать и получать зарплату, порой неплохую. Проходили. (Последнее, подтверждаю о себя, — правда. В институте РАН, где я работал 15 лет, реально работали процентов 20 сотрудников, остальные в лучшем случае что-то делали на подхвате, типа изредка что-нибудь подсчитать). Так что пусть лучше работают так.
Штурмы городов и высот с большими потерями? Иначе вообще войну бы не выиграли. Нельзя управлять войной на фальшивых сведениях.
Тогда почему наша система нуждается в отчетах, рапортах и достижениях? Почему не получается отпускать вожжи? Вот это уже интересный вопрос. Социологический. Хорошо было бы копнуть глубже.
Что касается превращения наукометрических показателей в контрольные, то такое есть не только у нас. И, наверное, не только в науке.
Во всех этих случаях за кадром стоит глубокое недоверие к людям. Применительно к нашей стране оно, к сожалению, обосновано. А вот где, как и почему доверие существует (например, в армии Израиля) — это хорошо бы понять…»
В ученом сетевом сообществе этот пост вызвал множество откликов. Приведем только один, отчасти объясняющий причину этого явления:
«В отсутствии нравственных ценностей в обществе, когда никто никому не верит, палочная система помогает создавать иллюзию плодотворной работы. То что это иллюзия видно из состояния общества. Только проблема решается не совершенствованием систем учета. Проблема решается осознанием отсутствия нравственных ценностей в обществе как первой — для решения всех последующих проблем общества. Долгий поколенческий путь при условии, если старшие поколения могут предложить младшим правильные этические нормы и способы их утверждения в качестве приоритета. Судя по состоянию страны такого осознания в обществе не было и нет…»
